Прохладная весна в сто раз противнее такой же осени.
Итак, это был март, и весь месяц мне просто хотелось залезть под тысячу и один плед и больше никогда не выходить на улицу. Я всё никак не мог избавиться от такого соблазна, однако реальность, как всем это прекрасно известно, невероятно жестока, и её любимое занятие — это бросать чужие мечты прямо в стену. Кирпичную. Или алмазную — она потверже. Я не определился. Как бы то ни было, мои мечты полетели в том же направлении. Вместо щита из ткани, который должен был уберечь меня от окружающего мира, мне достался лишь визжащий в агонии дверной звонок. Кто бы на него ни нажал, это было зря, правда. Очень зря.
Со скорбящим выражением лица и тихим отчаянным воем я смог кое-как взять себя в руки, стоило мне только додуматься до одной простой вещи: человек, который тогда стоял за входной дверью, должен был быть либо полным идиотом, раз решил поразвлечься именно таким путем — понажимать на громкую кнопочку на ночь глядя, — либо более-менее разумным субъектом, и коли он решил зайти ко мне в столь поздний час, то это явно неспроста.
Прокручивая эту мысль у себя в голове, словно мантру, я пробирался через всех своих четырех кошек, которые старательно игнорировали факт существования лежанок, разлегшись где попало. «Главное, что их все устраивает и я об них ни разу не споткнулся», — подумал я, проделав весь этот тяжелый путь до звеневшей под чужим давлением двери.
«Что-то расхотелось мне ее открывать», — пробубнив это, я дёрнул дверную ручку и в конце концов увидел перед собой своего давнего друга.
Помните, я как-то делил людей на два типа: идиотов и адекватов? Этот, видать, идиот.
Более того, молчаливый идиот.
Выглядел идиот, откровенно говоря, не очень. Одежда была помятая, да и сам он тоже. Волосы — растрепанные, их пряди — торчащие в разные стороны, некоторые еще и прикрывали глаза, словно шторка, поскольку он слегка опустил голову. Взгляд его темно-карих и — по какой-то неведомой мне причине — потухших грустных глаз был устремлен в пол... или в коврик. Он был будто побитая собака, которую выставили за дверь, но нет, тогда её, напротив, пытались запустить в дом, а та и сдвинуться с места не могла, тем самым выражая молчаливый протест.
— Ну? — одним простым жестом — взмахом руки — я показал, что ему можно пройти внутрь квартиры. — Так и будешь тут стоять как вкопанный или, может, скажешь что-нибудь?
И тишина.
— Ясно, — пришлось затолкнуть его в прихожую. — Давай-ка ты, пока я делаю тебе чай, придешь в себя, а потом объяснишь, что у тебя там случилось.
Кивок. Кажется, по сравнению с односторонней гробовой тишиной это был огромный прогресс.
— Отлично.
Нильс — так его и звали — был тем еще чудаком, поэтому я мог ожидать от него многое. Можно даже сказать, что вообще все на свете. И потому-то меня эта молчанка удивила, но не слишком. Тем не менее, хоть я сейчас и отшучиваюсь чуть ли не в каждом предложении, тогда мне было вовсе не спокойно, и я все ждал, когда же мне расскажут, в чем дело.
Нильс плюхнулся на табуретку, с интересом уставившись на меня, и принялся наблюдать за каждым моим действием, подперев свою впалую щеку кулаком. Вот я открыл дверцу шкафчика, достал пачку печенья и положил ее на стол, а взгляд друга следовал прямо за моей слегка дрожавшей от подступавшей слабости рукой. Я включил чайник, сел на жалкое скрипучее подобие стула без спинки, которое, будучи великовозрастным адским отродьем, могло развалиться прямо подо мной. Пальцы мои сомкнулись, построив домик. Весь мой только начавшийся мыслительный процесс прервал звук выключившегося электрического чайника. Налив в кружку немного заварки и кипятка, я торжественно вручил этот святой напиток своему другу, а сам вернулся на свое место.
— Всё, начинаем допрос!
— Я вообще ничего о себе не помню.
— Чего?
— Утром я проснулся и понял, что ничего о себе не помню.
— Не, это-то просто прекрасно, — я подавился воздухом, поразившись своему таланту ведения диалога, — то есть, не то чтобы прекрасно, а странно, но продолжай.
пока пишется :)
